Я ПРАВДУ УЧУСЬ ГОВОРИТЬ…

                 2 1  мая  1 9 3 9  г о д а  — день рождения поэта, прозаика, драматурга Романа Харисовича Солнцева.

                 Р. Солнцев родился в селе Кузкеево Мензелинского района Татарской АССР. После окончания физико-математического факультета  Казанского университета он приехал по распределению в Красноярск, с которым была связана вся его дальнейшая жизнь. Работал физиком в НИИ, геологом, журналистом. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького.

                 В конце 1980-х годов избирался депутатом Верховного Совета СССР. В 1993 году возглавил основанный В.П. Астафьевым и издававшийся в Красноярске литературно-художественный журнал «День и ночь», который вел до конца своей жизни.

                 Был сопредседателем Союза российских писателей и председателем правления Красноярской региональной организации Союза российских писателей, президентом Фонда имени В.П. Астафьева. Заслуженный работник культуры Российской Федерации.

                Первые стихи Р. Солнцева появились в периодике в 1961 году. Публиковался в журналах «Юность», «Новый мир», «Октябрь», «Нева», «Сибирские огни» и др. В 1964 году в Москве появилась первая книга Р. Солнцева под названием  «Стихи». Автор многих поэтических и прозаических книг, изданных в Красноярске и Москве.

               Р. Солнцев — автор ряда пьес, которые ставились в Театре Советской Армии, Театре имени Моссовета, в ряде других театров страны. По его пьесам создано несколько телефильмов. А фильм «Торможение в небесах» по сценарию Р. Солнцева получил Гран-при в Страсбурге. Произведения Р. Солнцева переводились на многие европейские языки.

               В 2005 году Р. Солнцеву была присуждена литературная премия «Букер».

               Умер  1 7  а п р е л я  2 0 0 7  г о д а  в Красноярске.

Поэтическое творчество Р. Солнцева воспринимается как напряженная полемика с обывательским строем мыслей, чувств, представлений. Писатель обеспокоен тем, как бы культ разума не подавил нравственные эмоции, не уничтожил бы тягу человеческой души к прекрасному. Р. Солнцев в своем творчестве боролся с пошлостью, восставал против бездушия, превращения человека в автомат, подогнанный под общий «средний» уровень робота. Отсюда публицистический накал его стихотворений, призыв задуматься над своей жизнью, ее смыслом, над наболевшими проблемами бытия.

В лирическом герое стихов Р. Солнцева привлекает прежде всего душевная щедрость и потребность в добром поступке.

Проза и драматургия Р. Солнцева отличаются остротой социально-нравственной проблематики.

Алексей Горшенин

                      Рекомендуем прочесть

                      Произведения Р. Солнцева:

                     Имя твое единственное. Стихи — Красноярск, 1973.

                     Стихотворения (Библиотека избранных стихотворений). — М., 1991.

                     Аэропорт «Медведь». Пьесы. — М., 1987.

                    О Р. Солнцеве:

Сидоров Е. Теченье стихотворных дней. Статьи. Портреты. Диалоги. — М., 1988.

                   Солнцев Роман Харисович. // А. Горшенин. Литература и писатели Сибири. Энциклопедическое издание. — Новосибирск, 2012.

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *

Потемнели сады, потемнели,

осыпается яблонный цвет.

И я понял на этой неделе —

в быстром мире бессмертия нет.

Все уйдет, даже дерево это,

хоть веревкой  к дверям привяжи…

Будет вечно меняться планета

то в песках, то в сиянии ржи.

Будут звезды кружиться бесстрастно,

замечая лишь мельком ее…

Отойди хоть на шаг! Ты прекрасна!

Дай подумать про небытие!..

* * *

Какое счастье — просто жить, как птица в ветках.

Какое счастье — поступать не так, а этак.

Какое счастье — быть таким, каким ты хочешь.

Как хорошо — кострища дым среди урочищ.

Как сладко — имя знать Ее! И через робость,

зайдя в запретное жилье, коснуться, тронуть…

Как славно — выйти в лес и рожь, забыв оружье.

Но это позже ты поймешь. Как станет хуже.

Какое счастье — скука в дождь, лежать колюче…

Но это позже ты поймешь. Как станет лучше.

* * *

Выпустили рыбку золотую

из аквариума — в быстрину.

Я стою и с берега колдую:

что ж ты, рыбка? Словно как в плену?

Плавает недальними кругами,

хоть и нет вокруг нее стекла.

Шевельнула малость плавниками —

как уткнулась — в сторону пошла!

Я взмахнул руками — заблестела,

взад-вперед, налево и назад,

покрывая вихрем то и дело

тот несуществующий квадрат!

Можно все аквариумы грохнуть,

так, что искры свистнут по земле.

Только даже в синем море плохо

тем, кто жил когда-нибудь в стекле.

Как разбить не этот вот, невзрачный,

пыльный ящик, а вон тот, другой,

тот несуществующий, прозрачный,

страшный ящик в толще водяной?..

Родная речь

«Родная речь» мне снится. «Родная речь»…

Учебник тот, где сосны на обложке,

где реки широко умеют течь,

и где  в лесу огонь в любой сторожке.

Где загнутую львиной лапой рожь

над маленькою девочкой нависла.

Где в небе красно солнце узнаешь;

и полно все младенческого смысла.

Где рыжая лисица из норы

глядит, а в небе — чайка, белоснежна.

Где люди все высоки и добры,

и помогают старикам прилежно…

С каким вниманьем, радостью какой

страницы мы блестящие листали,

и в океан спускались с головой,

и в небесах, обнявшись, мы летали!

«Родная речь» мне снится, «Родная речь»,

учебник тот, где на обложке сосны…

Сейчас меня спешат предостеречь,

что сосны те слащаво-светоносны!

Что в жизни реки во сто раз желтей,

чем на странице под прозрачным лаком.

И что глазенки маленьких детей

обычно возвышаются над злаком.

Что солнце в небе не всегда красно,

что люди разные — здесь и далече…

Все это так… Но верю все равно

учебнику Родной Бессмертной Речи!

Хорошие слова

Уж в который раз призывы

повторяются вокруг:

будем смелы, незлобивы

и полюбим честный труд!

Все, что было, — то неверно!

Но теперь-то — по уму!

…Раньше счастлив был безмерно:

«Точно! Сбудется, наверно!»

Нынче зябко. Почему?

* * *

Мы друг друга слушать перестали.

Слишком много лиц и голосов.

Слышим лишь себя — и то едва ли!

На губах пустая горечь слов…

Только все равно в угрюмом гуле,

пробегая сквозь огонь и дым,

гомоним, как потрясенный улей,

шепчем, укоряем, говорим!

* * *

…Я вспоминаю темный лог,

где вьется темная речушка

и вся в траве стоит избушка,

и в ней и соль, и спичек коробок…

…и даже не весь тот дом —

Его оконца уголочек,

стекла отпавшего кусочек,

где тянет зябким сквознячком…

…средь суеты, средь духоты

меня врачует малость эта —

тот треугольник темноты,

волшебник треугольник света

* * *

Андрею Вознесенскому

Когда мы узнали счастье в лицо,

луга задымились горячечной ягодой,

и даже истории колесо

увязло в тучах на часик радугой.

Но все же не вечно, как, скажем, перо,

которым пусть даже шедевры написаны!

Сказала: «Устала. И это старо,

и то. И вечные поиски истины…

И то, как лупили за глаза дураков,

и то, как редко нас ела укоризна.

Телевышка — до облаков,

как для бумаг проволочная корзина!..»

И город мой сжался. И я один.

Права она?  И все мы краснобаи?

Ушла, ушла сквозь гудки машин,

иголочками по шару земному ступая.

И никто ведь не слышит, что счастье мое ушло,

и не бьют в набат пожарные батальоны,

и как гуси спят — голову под крыло —

белые правительственные телефоны!..

* * *

Любимая, в мой век аэродромов,

церквей, лабораторий, ипподромов,

средь рева оглушающего свиста,

когда пыльца над лугом не плывет,

а только сапожок лихого твиста

ромашку растирает, как плевок…

Любимая, в мой грустный век радаров,

когда в лесах отравлены грибы,

любимая, в мой желтый век пожаров,

встающих жеребцами на дыбы…

В еще не названное время суток,

когда дремотно кружит полусумрак,

дай посижу я у тебя в гостях…

Транзистор выключи. Огня не надо.

Лицо твое светлеет где-то рядом.

Мы посидим. Мы молча. Просто так.

Привидятся мне страшные картины

в мой век модерна, шифров, шелухи:

тропинки детства, алые долины,

зеленые, как листья, петухи…

В еще не названное время суток,

когда дремотно кружит полусумрак,

дай полчаса, дай погрущу немножко

у твоего лица, как у окошка…

* * *

Удручает бессмысленность жизни.

За газетой сижу вечера —

говорят, что неверно в Отчизне

то, что правильно было вчера.

Говорят, что отныне и вечно

будет так — не придумать умней…

Но не больше недели, конечно,

срок проходит — меняем коней…

Как вдова с голубыми глазами,

что теряет три раза мужей,

мы с улыбкою новой, с цветами,

снова, снова стоим у дверей.

* * *

И дожили — явился страх

аж перед собственным народом!

Зря обещали реки с медом,

быков забитых на кострах.

И музыка гремела зря,

все намекая, обольщая.

И фотокарточка большая

шла над толпой, конечно, зля!

Где этот грузный человек,

что лет пятнадцать был кумиром?

(Верней казался перед миром…)

Сгорел наш мотыльковый век!

Сгорело все. И вот в глаза

глядим друг другу, миллионы.

Пусты пожарные баллоны.

Кричит Леонтьев иль коза —

не важно кто… Необратим

душевный опыт. Постарели.

Молчат смущенно пустомели.

Молчим.

Ночной разговор

Задумчив тихий мир подлунный,

блестит то речкой, то ветлой.

Но ты о том сейчас подумай,

чего лишили нас с тобой.

Не знали мы — да знать откуда? —

ведь не расскажут, упыри,

что на Руси живого люда

бродило больше раза в три.

Высоколобые крестьяне

косили жито, сыр везли.

Студенты с книжками в тумане

искали тайный клад земли.

Кто из дворян, кто из рабочих,

умел философ жечь сердца…

Теперь на этом месте прочерк.

Нельзя умнее быть — Отца.

Глаза орлиные сверкали:

кто там повыше?.. кто бойчей?..

Оставить в теплом матерьяле

одних румяных трубачей.

Чтоб одинаковы по взгляду,

чтобы стрелял, стрелял в бою

и брата родного, коль надо,

а очень надо — мать свою!..

А сколько было там ученых,

кому в подметки Он не шел,

отравленных, в кострах сожженных

иль брошенных в Соленый Дол…

Попов, поэтов, астрономов,

иль маршалов — в глазах талант…

Гремели ружья остолопов,

лишь изгибался красный кант.

Пятнадцать, двадцать миллионов,

а там уже и пятьдесят

Листвой с дерев вечнозеленых

летят, летят, летят, летят…

И воцарился страх тяжелый,

когда не веришь никому —

ни другу лучшему со школы,

и ни прохожему тому…

Здесь быть могла совсем иная

жизнь, изумляющая мир.

Но я такой страны не знаю,

мы все — из низеньких квартир.

Нас обманули, подменили…

Мы даже сами на земле

не те, кем были бы… Мы были —

но нас убили на заре!

И лишь когда-нибудь в колене

десятом, сотом, наконец,

взойдет иное поколенье

отважных глаз, крутых сердец!

А может, не взойдет… Конец…

Пей, братец. Вот и огурец.

* * *

Пламя политики душу сжигает,

если наивен — со свету сживает.

В полночь и полдень доносятся с поля

крики: ура!.. демократия!.. воля!..

В нынешнем нашем разгуле, распаде

очи блестят, как на грозном параде.

Только страшусь я в великой печали:

может, пока мы отважно кричали…